Мэйти:
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Здесь никто не поет, здесь никто не поет,
Только плачут и плачут, и плачут, и плачут.
С видом на смерть мансарда моя,
Смотрит на боль поклонник вулканов,
Терпит и ждет, соблюдая трактаты.
Нет никого, кто бы мог рассказать, —
В чем моя соль и где мои пули
Крошат графит на пустые тетради.
Нет, нет...
Мой клофелин убаюкал конвойного,
Все семьдесят лет
Твой клавесин не разбудит покойного.
Нет, нет...
Мой клофелин убаюкал конвойного,
Все семьдесят лет
Твой клавесин не разбудит покойного.
Тати:
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Здесь никто не поет, здесь никто не поет,
Здесь никто не поет, только плачут.
Отражаюсь зеркалами снов,
Обнажаю вертикали слов, —
Не с тобой и не с ними.
Я не знаю, где живет любовь,
Вырезаю на запястье вновь
Листопады густые.
Невесомость оголяет нерв,
На манжетах выступает гнев,
Так и я
Осыпаюсь сантиметрами,
Задыхаюсь сантиментами.
Тати, Мэйти:
Нет, нет...
Мой клофелин убаюкал конвойного,
Все семьдесят лет
Твой клавесин не разбудит покойного.
Нет, нет...
Мой клофелин убаюкал конвойного,
Все семьдесят лет
Твой клавесин не разбудит покойного.
Мэйти:
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Тати:
Здесь никто не поет колыбельных,
Только плачут о новых болезнях.
Здесь никто не поет, здесь никто не поет,
Здесь никто не поет, плачут и плачут, и плачут.